У детей были разные режимы. Мальчик спал в одно время, Девочка в другое. Через день я хотела спать постоянно. Так как ночью я не могла уснуть. Я слушала, как они дышат. Я сторожила их сон, а свой отгоняла.
Этим детям ставили диагноз — умственная отсталость. У Девочки была увеличена голова, а в карточке написано: «гидроцефалия и энцефалопатия». У Мальчика была сплюснутая голова, приоткрытый рот, еще и косоглазие.
Когда мы с ним гуляли по коридору (отделение большое, больница-то краевая), то девочки-подростки хихикали, глядя на него, а мамы вздыхали, жалея ребенка. Девочку за ее жизнелюбие и спокойный нрав любили все. Так мы и гуляли, играли, кушали, спали, плакали и пели. Пела не только я. Мальчик любил петь. Он вообще любил музыку. Любил ее слушать, любил творить ее, стуча погремушками по железным прутьям кровати. Еще у него был бубен. Любимый ксилофон остался в группе, в больницу его не взяли.
Любила ли я их? Я жила с ними, то есть радовалась и грустила вместе, слушала их, а они меня, делили друг с другом эти дни. А любить — это не когда прощаешь свои недосыпания и усталость, а когда благодаришь за них.
Однажды вечером Девочка заснула рано, а Мальчик сильно разыгрался — махал руками и пел. «Пошли, мой птенчик, погуляем»,- сказала я ему. Так как по коридору гулять после отбоя нельзя, мы зашли с ним в пустую ванную комнату, сели на кушетку и стали смотреть в окно. Мальчик удивленно смотрел на черное небо и любовался жемчужинами звезд. И махал руками, воображая себя ночной птицей, и пел звездам. Я держала его на руках, а он летал. А потом все это рухнуло. Пришла санитарка и стала протирать подоконник. Внимательно посмотрев на Мальчика, она сказала: «Зачем таких рожать? Они сами мучаются и других мучают». Эту фразу я уже слышала не раз…
— А что тогда делать?- спросила я ее.
— Аборт.
— А если мама асоциальная и не стояла на учете?
— Стерилизовать таких мам.
— А если родовая травма? Убивать?
— Ну… Эвтаназию пусть разрешают.
Я плохо умею убеждать (я почему-то думаю, что все должны уметь читать мои мысли и поэтому делаю трагическое лицо и молчу), но тут старалась, потому что нельзя никого убивать и думать о том, что будет лучше, что проблема решиться, если лишишь кого-то жизни, — неправильно это. Цена этого вопроса — маленькая детская жизнь — вдруг загрустил от нашего спора, как будто все понял, прильнул к моему плечу и прикрыл глаза.
— Может, он не станет юристом или бухгалтером, может, даже не научится говорить, но у него будет доброе сердце, он никогда никого не обидит и никому не сделает зла. Главное, что он сможет других научить терпению и милосердию. Это не дети больны, а общество наше, это не дети страшные, а мы не способны увидеть красоту.
Мы ушли оттуда с Мальчиком обратно в палату. Он почти засыпал, а мне было не по себе от этого разговора. С одной стороны, я им чужая, скоро я буду жить своей жизнью, высыпаться и умножать суету, а с другой стороны, — они беззащитные, никому не нужные в принципе. Хорошо, что пока они не чувствуют жестокости и могут петь свои нежные детские песни и улыбаться после сна. Храни их Господь!
